Продолжаю публиковать сны прадеда.<...> Однако до этого перевода со мной произошло совершенно невероятное событие.
После работы и обеда мы легли поспать. И снится мне опять сон. Вновь я дома. На этот, третий раз все стало ярче, еще конкретнее. И я говорю своим близким: "Ведь я же знаю, что это только сон", делаю усилия, чтобы проснуться, просыпаюсь, и снова моя комната, и лица близких, и все еще ярче, бесспорнее. "Ну вот, дорогой, - говорит мне жена, - веришь теперь? Все прошло, и ты опять дома, с нами". - "Нет, - говорю я, - ущипните меня, я проснусь, и снова - замки, решетки". Смотрю на часы - мне нужно торопиться к поверке. Я просыпаюсь, и снова комната, моя кровать, диван, письменный стол, книжные шкафы. Никогда наяву я не всопринимал их так физически остро, и все же я проснулся. Опять камера, решетка, намордник на окне. Какое-то странное чувство удивления этому трижды повторявшемуся сну и этим последним трем пробуждениям. Я рассказал об этом своим однокамерникам. Слушал меня и Жигачев. Лицо его выражало безграничное презрение: "Вот они, интеллигенты гнилые, даже снам верят, как старые бабы". Только он кончил, подошел тюремщик и вызвал меня. "С вещами?" - спросил я, обрадованный. "Нет, всех вещей не надо. Взять шляпу и пальто". Еще загадочней. Оделся, пошел за тюремщиком. Привели в кабинет директора тюрьмы. "Ваша жена в Детском Селе? Вам разрешено свидание на дому. С вами поедет спутник. Во всем слушайтесь его".
Мы вышли на Литейный. Звонки трамваев! Как их ненавидел на воле. Мне ведь пришлось работать в разных местах, чтобы содержать семью в 6 человек, и я метался по городу, постоянно опасаясь опоздать, и вот эта зависимость от трамваем питала мою ненависть к ним. А в этот день звонок трамвая показался мне голосом моей милой трудовой жизни на воле. Мы у Царскосельского вокзала. Смотрю на часы и бегу к кассе (я еще помнил расписание). Мой спутник бежит за мной. Я оборачиваюсь. "Не бойтесь, не убегу". - "Да я знаю, что вы не убежите". Вагон павловского поезда. Напротив меня - художник <...> (делавший обложку для наших книг "О городе"). Он понимает, что означает моя поездка со спутником, и опускает веки. Детское Село. Путь пешком домой. Встречаю знакомых, все улыбаются мне, но не здороваются. А у меня одна мысль: оставит ли меня спутник наедине с женой? Мы у дома. Спутник: "Я вас оставлю часа на полтора, а сам пока пойду погулять в парк". "Какой же ты милый!" - хотелось воскликнуть. Сердце-то как стучит! Вхожу в нашу комнату. Таня лежит в кровати. Процесс опять обострился, и все же мы в этот момент счастливы с болью в душе, но боль не могла победить счастью свидания. Детей не было. Мама была в городе. Ну что ж. Мы в эти мгновения всецело и полностью принадлежали друг другу. Я рассказал суть моего "дела". И мы оба верили, что следствие разберется и я скоро вернусь домой, совсем вернусь. Таня рассказывала о болезни детей - коклюш. Кашель порой прерывал ее речь. <...> Прибежали дети. Бросились ко мне радостные, словно чуть-чуть смущенные. И вот я с женой и детьми. Времени я не сознавал. Время исчезло. Так отступает волна, добежав до берега, чтобы снова нахлынуть. И время вернулось. Пришли друзья. Принесли букет сирени. Детское Село встречало меня празднично. Всюду благоухала сирень. Да время вернулось, и я вспомнил свой сон и, как тогда во сне, взглянул на часы. Не опоздаю ли к поверке, не подведу ли спутника, который даровал мне такое благо свидания с семьей без свидетелей. "Прощайте, пора домой. Я могу опоздать на поезд". Я встал. Все окружили меня. Встала и Таня и, пошатываясь вышла на балкон, села в свой шезлонг. "До свидания", - сказала она глухим голосом. В интонации звучало: верь - до свидания. Друзья высыпали на улицу. Кто-то <...> сунул мне "на всякий случай" перочинный нож. Меня уже догонял спутник. В Ленинграде на вокзале меня поджидала мама. Мы простились. Я еще раз встретился с нею. Это было через год в камере следователя. С Таней в этой жизни я больше не повидался.
Когда трамвай вез нас к Шпалерной, я с тоской вспомнил свои неосторожные слова: "Мне уже пора домой". И Таня, с грустью, кольнувшей меня, беззвучно повторила: "Домой".
Где же мой дом? Теперь бездомна жизнь, как бывает безвоздушно пространство.
Меня не обыскали, ничего не отняли, провели в нашу библиотечную камеру. Жигачев с тупым изумлением и злобой смотрел на меня. "Сон! Сон наяву! И эти цветы". Мне хотелось встряхнуть его, разбудить. Сны становятся явью.
