Ужасы Холокоста

Акт 1.

Я лежу в какой-то больнице: судя по публике, не иначе как психиатрической. Ну и рожи! И есть среди них самая уродливая, самая злонравная образина, сделавшая нечто настолько ужасное (не помню, что), всколыхнувшая до глубины души местное общество. В темной палате, после отбоя собирается тайный совет пациентов для обсуждения ее судьбы. Большинство склоняется к тому, чтобы казнить ее наиболее садистским образом. Разногласия вызывает лишь вопрос способа, коим возможно наиболее неприятно завершить ее земное бытие. Но тут я высовываюсь с предложением: «есть вещи хуже самой смерти. А давайте-ка лучше ее опозорим». Все соглашаются, но исполнение палаческой функции возлагают на меня: кто придумал, тот и водит.

         Делать нечего. Веду я толстущую, с черными, грязными и спутанными волосами, напоминающими отсыревшую паклю, волосами, осужденную в пищеблок. И велю ей раздеться до гола, и обмазаться геркулесовой кашей, приготовленной к завтраку. В этом виде ей предстоит продефилировать по коридору, вдоль которой уже строится местное общество для выражения своего презрения и праведного гнева. Эта идея мне даже наяву нравится: ну, какое софт-порно нынче обходится без нежной блондинки, обмазанной заварным кремом либо клубничным джемом? А вот до свиноподобной брюнетки, обмазанной мерзкой, больничной кашей, не додумалось даже немецкое садо-мазо! Но тут она, с видом обреченного на смертную казнь человека, раздевается окончательно. Мне открылась ее самая страшная тайна: она – не совсем она. Женские вторичные признаки на месте, и даже в избытке, а вот первичные – совсем не женские, а наоборот. Между ног имеется нечто, напоминающее розовую поганку. Пенис у нее – маленький и тонкий, а вместо головки – кожистый зонтик, который открывается, видимо, в момент возбуждения. По уродливому лицу разоблаченного гермафродита катятся слезы, и мне становится очень жаль это существо. «Трусы можешь оставить. Но обмазывайся как следует!». Вздох облегчения: она обмазывается со старанием онкобольного на лечебных грязях, и шлепает по больничному коридору с таким счастливым видом, как будто это ее триумфальное шествие.    После этого эпизода меня выписывают, и я возвращаюсь домой.

Акт 2. Дома.

         Дома маразм крепчает. Это – какая-то незнакомая комуналка, в которой я и мой друг занимаем две комнаты. Занимали – потому как за время моего пребывания в лечебном учреждение туда вселилась новая персонажиня со своим детенышем. Соседка на кухне тут же оповещает меня, что это – «его бывшая жена, она лишилась всего, и ей некуда податься. Ее просто нельзя не приютить, тем более, ты же видишь, как ребенок похож на тебя!». Последнее она произносит с такой интонацией, как будто эту белобрысую, крикливую неожиданность из рекламы памперсов я сама ей и сделала. Что ж, во сне все бывает, но ни во сне, ни наяву ничего такого не припомню.

  Итак, «бывшая жена» - пятнадцатилетняя восточная красавица. С тонким станом, налитой грудью высокоудойной молодой матери, черными миндальными глазами трепетной лани и нравом жертвенного агнца. Она так и лучится ангельской кротостью, терпимостью, любовью, чистотой и даже на Медузу Горгону будет смотреть, как на любимую младшую сестренку. (Кстати, бывшая жена у моего друга действительно имеется. Но совсем другая. Во-первых, абсолютно титульной национальности, и на восточную красавицу никак не тянет. Впрочем, и до славянской и еще какой красавицы ей тоже далеко. Детей у нее нет, но жилплощадью она обеспечена. И что совсем хорошо – в другом городе, и не намеревается приближаться ко мне ближе расстояния выстрела тяжелой артиллерии. Совсем даже не плохой вариант «бывшей жены». Не то что эта – Мадонна из рекламы подгузников.)

В ее присутствии расплавятся даже каменные сердца, кроме моего собственного. За такой нрав после десяти тысяч лет патриархального рабства надо мочить в сортирах. Как ренегаток, позорящих Великое Женское Освободительное Движение. Даже странно, что я это не сделала сразу, а полезла на крышу размышлять о тщете всего сущего, любоваться зелеными просторами и синими далями, поплевывая на головы голубям. Таки что вы думаете? Сначала эта Мадонна приперлась ко мне, дабы мерзким, елейным, полным сочувствием голосом вопросить «не расстроена ли я», и «как я себя чувствую». Не успела я скинуть эту миссис Добродетель вниз, мой друг вылез к нам с задушевными разговорами. Тут я не выдержала, и начала выдавать правду-матку и святую простату увеличенными порциями: «не слишком ли, мол, круто, две жены на одного лозера? Я понимаю, что ей некуда податься, потому как она не способна ни на что, кроме стирки вонючих пеленок и высоких добродетелей. И потому долг и милосердие велят тебе посадить ее себе на шею и мне на хвост. О-кей. Но две жены – несколько слишком круто, и потому сильная, смелая и отчаянная Я отправляется пытать счастья в большом и прекрасном мире в одиночку. А ты оставайся с этой тонкорунной овцой и своим милосердием.»

  Эту гневную тираду обрывает звонок будильника. Заткнув адскую машину, засыпаю снова, и возвращаюсь в этот же сон.

         Акт 3.

     За время моего отсутвия в царстве Морфея все более менее утряслось. На первый взгляд. Восточная женщина – уже не «бывшая жена», а просто обездоленная младшая сестричка. (Кстати, сестричка у него тоже имеется. Но старшая, и далеко не обездоленная. Очень даже неплохой вариант сестры. Впрочем, и эта в качестве сестры – тоже ничего, сойдет.). Мой любимый сильно вытянулся в длину и стал вылитый Владек Шпильман из фильма «Пианист». Советская комуналка превратилась в Большую Еврейскую Семью из Восточной Европы. (Такие обычно населяют голивудские фильмы про ужасы фашизма, вроде «Списка Шиндлера» и того же «Пианиста». Которые жмут слезу, не портя аппетит, чтобы катарсис фермеров из Айовы не снизил продаж поп-корна.) Таки у нас – все как у людей. Имеется и седой патриарх в инвалидном кресле, и интеллигентная бабушка в седых буклях и черной шляпке, и толстушка Еврейская Мама, и какой-то шлеймазл со скрипкой из дальних родственников, и черноокая нимфетка в шнурованных ботиночках, белой блузке и синей юбке с помочами (ну, ясно – какой же холокост без Анны Франк?). Деву Мариам с младенцем я уже упоминала.

Соответственно, шел роковой сорок первый… Тук-тук. Кто там? Фашисты. Ребене шолейлом!  Фашистского офицера играет мой школьный военрук. (Помнится, очень он ко мне благоволил, вывел пятерку по НВП в аттестате и вальсировал со мной на выпускном балу. Представительный такой был товарищ, в наглаженном кителе, похожий на седого и слегка раздобревшего Штирлица. Настоящий полковник.) Фашисты объявляют, что нас переселяют в гетто, и начинают проверку аусвайсов. Увидев мои паспортные данные, вражеский офицер отводит меня в сторонку и вопрошает, что связывает меня с этой компанией. «Я, - честно и гордо отвечаю я – подруга такого-то.» «То есть, вы не зарегистрировали свои отношения?» (что правда, то правда) – фашиста это очень обрадовало, и он с заговорщицким выражением лица предлагает «Тайно вывести меня, и сделать все для сокрытия этого досадного факта моей биографии». Зачем мол, мне, с моим чистейшим арийским происхождением, идти на растопку в бухенвальдовской общественной бане? (Ну, конечно. Леонид Маркович и в школе меня всегда выручал).

Но нет! Я спала и видела попасть в банно-прачечный комбинат «Бухенвальд» (спала и видела - в самом прямом смысле этого слова). Я ответила врагу пламенной тирадой о свободе, равенстве, братстве и политкоректности. Лучше, мол, стоя, чем на коленях…(Ах, жаль, забыла подробности своей цицероновской речи. Сейчас бы загнала такой текст какой-нибудь правозащитной организации баксов за пятьдесят, за здорово живешь). Короче, киш мин тухас, фашистские гады. Фашистские гады расстроились и дали нам пол-часа на сборы. «Через столько то минут и секунд дом будет взорван!» - и убрались. Мама моя, таки какой тут поднялся гевалт! Семейство со скарбом выкатилось на огромную, винтовую и очень красивую лестницу старинного дома. Красивая-то красивая, но сколько еще бежать! Бабушка тащит тележку с узлами, мамы – младенцев и фамильное серебро, наши шлеймазлы – дедушку в инвалидке, скрипки, книги и купюры. А я замыкаю шествие с рыжей кошкой Диной.

Так что вы думаете? Эта рыжая чертовка на одной из площадок вырывается у меня из рук и убегает в какой-то коридор. Боже мой, что я скажу Кате? – прошибает меня жуть. (Эту самую рыжую Дину оставила на мое попечение моя квартирохозяйка Катя. В абсолютно реальном мире. Если бы мне поручили заботится о ребенке, я бы отнеслась к этому с максимальным разгильдяйством. Но к кошкам я отношусь, как Казанова – к женщинам: люблю не всех, а каждую. И даже во сне готова спасать их жизнь, рискуя собственной.) Бегу я за ней по коридору, который упирается в тупичок, вот-вот поймаю – да не тут то было! Она подпрыгнула – и прошла сквозь стену! Сначала я расстроилась: как же я вернусь без кошки? Потом обрадовалась: с такими способностями она и без меня выкрутится, и я могу с чистой совестью спасать дальше свою задницу. Что представляется затруднительным: гоняясь за кошкой, я попала в положение офицера Рипли на взрывающемся корабле. Едва я вернулась на винтовую лестницу, дом начал дрожать и вибрировать. А бежать еще пролета три. «Это конец!» - решила я. «Нет, еще не конец!» - ответил внутренний голос. Внутренний голос оказался левитановским, и начал зачитывать у меня в голове нечто вроде закадрового текста. «Товарищ такая-то (дальше следует какое-то польско-немецкое имя) – героиня сопротивления… Одна из организаторов восстания в Варшавском гетто… Лидер парижского подполья… Дальше следует долгий перечень наград – от ордена дружбы народов до мальтийского креста, разных боев чуть ли не всех войн со времен Александра Македонского. В конце говорилось про какие-то застенки, но в очень отдаленном будущем. Где-то на середине монолога я побежала дальше, уверившись в своем спасении. И проснулась с радостной мыслью, что все только начинается, и мне предстоит погибнуть не быстро легко, но бесславно и прямо сейчас, а медленно и мучительно, но не скоро и на глазах всего благодарного человечества.