Или
Один душу спасает, другой тело бережет.
Посвящается Роршаху и Игнатию Лойоле.
Приснилось в середине апреля. Летний день в большом, людном, преуспевающем и чистом городе. Яркое солнце отражается в чисто вымытых окнах и крышах, покрытых новенькой жестью. Легкий бриз шелестит кронами зеленых насаждений. Каблучки хорошеньких пешеходок весело стучат о вымытый шампунем. «Все было не естественно мирно, как в кино, когда ждет западня». Я иду по улице в компании с симпатичным молодым католическим священником. Он гладко, аккуратно выбрит, а не носит на подбородке что-то вроде метлы Герасима. Он облачен в стильный сюртук с длинными полами и высоким глухим воротничком, а не путается в мешковатой, вытертой на локтях, лоснящейся и закатанной рясой, еще и одетой (ужас!) под куртку. О, нет, он не вызывает странную смесь боязни и брезгливости, которая является моей стандартной реакцией на служителей веры предков. Легкий акцент, бархатный голос, яркая и выразительная речь, (падре явно из иезуитов…). Короче, «ксендзы охмуряют». Мы были в гостях у моей мамы (эту часть сна я помню смутно), а теперь возвращаемся, беседуя. Обаятельный падре убеждает меня, что (далее следует «запись» одного ночного разговора с моим гр.мужем, оборвавшийся, как мне показалось, на самом интересном месте. Мой друг возопил о том, что проповедь, в темноте, ночью, да еще и в моем стиле, повергает его в тьму внешнюю и скрежет зубовный – что-то в этом роде. Я убеждала его в том же, что потом, во сне, скажет падре)….… - единственное, чего бог хочет от человека, и единственное, что может человек сделать для бога – это спасти собственную душу. Поэтому все добродетели, благие дела, таинства, молитва – не являются самоцелью. А лишь средствами спасения. Если спасению послужат грехи – то они простятся, а если добродетели не приведут к нему – то не будут вознаграждены. «Есть два пути в рай: путь добродетели для праведных, и путь греха для святых». (Он-я изрек тогда одну из самых любимых моих цитаток стариков-схоластов, игравших с огнем во времена первой инквизиции). - Нужна вера? – Совсем не обязательно. - Любовь? (отсюда и далее Пастор изрекает отрывок одного из моих внутренних монологов, которыми я развлекаю себя в метро, и иногда потом записываю. Наедине с собой я, разумеется, продолжала ту тему.) – На самом-то деле любовь – это прерогатива бога. Он любит человека, любит созданный им мир, любит все сущее и не нуждается во взаимности. Между любовью бога и тем, что испытывает человек, такая же пропасть, как между сражением под Ватерлоо и детской игрой в войну в песочнице. Любовь человека: форма себялюбия, страх смерти, страх жизни, невротическая причуда, начинающаяся от скуки и скукой же заканчивающаяся, рожденная страхом одиночества и приводящая к бОльшему одиночеству, результат ограниченности, нецельности натуры, тщеславие, набор привычек – впрочем, Он благословил и такую. И без нее, действительно, нет спасения – но погибели без нее тоже нет! И, главное, люди периодически кого-то или что-то «любят»: вне зависимости он целесообразности, собственного желания, без всяких усилий. Так что выноси любовь за скобки. Как кислород или процесс пищеварения.Я пытаюсь выспросить его, что же является почти однозначным путем к спасению души. Но он перебивает меня: «Кстати, а как ваше имя?», и, так и не дав мне возможности представится, куда-то делся. А между тем нечто явно нарушило общественный порядок. В уличной толпе – чистой, в меру нарядной, в меру веселой, в меру деловитой, появились они. Вокруг них раздаются крики, визги, звон разбитого стекла – все, что положено для паники. Они – это две кляксы, черная и белая. Обе невысоко летают, в 1-1,5 метрах над землей и набрасываются на людей. Первая, черная – нечто вполне традиционное. Сгусток тьмы, Черная дыра, Дырка-От-Бублика правильной, овальной формы – ее функция заключается в отбирании душ. Вторая поинтереснее: большая капля какого-то белого, полупрозрачного вещества, по консистенции напоминающего клейстер. Эдакая сперма Гагарина, спущенная в невесомость. Она занимается тем, что создает тела. Бездушные тела. И делает она их из высосанных первой душ. Кляксы наделены собственным разумом, волей – даже, наверно, эмоциями (ничего хорошего нам не сулящими). Работают в команде, ходят строго по-двое. Начинается «паника» и «массовые беспорядки» а-ля вечерние новости. Гудят сирены, горят машины. Какие-то бедолаги, превратившиеся отныне из «рядовых граждан» в «мирное население», с воплями носятся по опустевшей проезжей части среди черного дыма. Я свернула в глухой переулок, и наткнулась там на обе кляксы. Белая булькала и пускала пузыри («делала тела»), а черная крутилась рядом. На стреме, наверное, стояла. Я – бежать, она – за мной, я – по пожарной лестнице на крышу, она значительно отстала. Вертикальные перемещения даются ей явно труднее, чем горизонтальные. Подойдя к краю крыши, я взглянула вниз: ни жертв, ни разрушений, ни массовых беспорядков. Летний день в большом, людном, преуспевающем и чистом городе. Яркое солнце отражается в чисто вымытых окнах и крышах, покрытых новенькой жестью. Легкий бриз шелестит кронами зеленых насаждений. Каблучки хорошеньких пешеходок весело стучат о вымытый шампунем и чуть ли не вылизанный языком асфальт. В меру нарядная, в меру веселая, чуть-чуть деловитая и слегка беззаботная толпа плавно льется по улице – как будто никто, ничто, никогда ее не тревожило и не потревожит. Я стою на краю под сенью антенн: «Этот город…Он не настоящий». 