Садистский экзорцизм

Акт 1.

Солнечный, жаркий, пыльный, омерзительный «рабочий полдень» на моей малой родине. Я медленно и нудно тащусь по одной из самых широких и оживленных улиц родной дырищи: Комсомольской. Кстати, эта Комсомольская, плавно переходящая в Московскую, просто часть шоссе М-2, соединяющего столицу с Малороссией, проходящая через город. Сам город нанизан на М-2, как впавший немилость османский визирь – на кол. Рай для автостопщиков – на север пойдешь – в первопрестольную попадешь, на юг двинешь – на юг и попадешь: Крым, Кавказ, Украина – на чем бы ты туда не ехал, не миновать тебе этой улицы. Рай для автостопщиков.

Двигалась я в южном направлении, сворачивая по пути в разные конторы и торговые точки, о чем остались весьма смутные и скучные воспоминания. Запомнила только магазин с кучей уродливых остроносых ботинок (никогда не носила), где произошла драка с продавщицей, закончившаяся радостной встречей и веселой выпивкой с бывшим начальником местного РУБОПа. (Реальный персонаж: человек почти двухметрового роста и такого же диаметра. Что не мешало ему легко взлетать вверх по лестницам, а так же проводить по три месяца в палаточных лагерях на величественных кавказских склонах. Пока он там, в воющей провинции, в сражениях империю прославлял, его ловко  и весело скинули: губернатор его не любил. Я родись он в Японии – стал бы прославленным борцом сумо.). Дальше идет полная мутная невнятица с быстрой сменой событий и персонажей.

Акт 2.

Темная, с просинью, ночь. «Черный остров» - маленький скалистый островок, где нет ничего, кроме камня. Скалы черные: может быть, из-за непроглядной темноты, может быть, сами по себе. Море штормит: однако дождя нет, и ветра я не чувствую – я только слышу ветер и волны. Иногда близкое море окатывает нас брызгами.

На остров сосланы двое: я и какой-то незнакомый декаданствующий прынц. (Из контекста следует, что он очень влюбленный в меня и крайне несчастный – мечта всякой латентной садистки, обчитавшейся шедевров англицкого и немецкого романтизма.) В темноте я не разглядела его как следует: у него был дивный бархатный голос, и весь он был такой тонкий и бархатный, похожий на девочку. Оным бархатным голосом он уламывает меня не жалеть его,  «не терять мужества», «ради его любви выполнить свой долг», «иначе чудовище растерзает тебя и погубит мою душу». (ах, жаль я не знаю языка Шиллера). А дело-то в том, что в нем поселился демон – потому-то его и изолировали от общества на этом морском курорте. А меня за компанию: то ли принесли в жертву демону, то ли прынцу, то ли в наказание за аморальную лав-стори, то ли с миссией убить демона – что-то там было интересное и патологическое. Вдруг из моего юного вертера доносится утробное, нечеловеческое рычание. Нет, нет, я понимаю, что на голой скале, где нет ни пучка травы, в глубине еще и не так зарычит. Однако от этого урчит в пузе, а не голове. Здесь рык доносился из-под черепной коробки. Из больших, выразительных даже в кромешной темноте глаз моего декадента покатились слезы (надеюсь, что читатель тоже захлюпает носом): «он идет; и пусть рука твоя не дрогнет». Он ложится на камни, подставляя лик суровому небу: сердце мое сжалось. Даже в зубное кресло люди садятся с более счастливым видом.

Сердце сжалось, но рука, в которой оказалась заостренный деревянный кол, не дрогнула. Когда из-под кумпола зарычали снова, я прицелилась, и стала бить прекрасного принца заостренной палкой в глаз. Глаз брызнул, но он держался героем. «Ни стона из его груди» - вот что значит голубая кровь, даром что на вид такой голубоватый. Я стукнула в пустую глазницу несколько раз, пока палка не достала до черепной коробки. Там уже не урчали, а тоскливо выли. Я перешагнула через своего Прекрасного принца, дабы проделать эту операцию с другим глазом и полушарием. «Но зрение к нему так и не вернулось»… После этого всякие звуки из его головы прекратились. Он сам тоже не подавал признаков жизни (странно, с чего это он…).

«Убив демона» (а заодно, видимо, и его носителя), я почувствовала безумную усталость, выпрямилась, вытерла трудовой пот… И заметила, что: рука по прежнему сжимает кол, что это левая рука («а я,  – довольно отчетливая мысль, - оказывается, левша»), и что кол – уже не кол. Разжимаю кулак,  (темнота куда-то делась), а там вместо орудия пытки два ярко-красных острых наконечника, изрисованных черными неясными письменами. (Руны? Иероглифы? Клинопись?). «Это послание, и они волшебные» - я пытаюсь их спрятать, а спрятать-то некуда, кроме физиологических отверстий. (надо же, только что заметила, что в костюме Евы…). Остается только держать их в кулачке, ибо угрозы обыска пока не представляется, а следовать примеру папы Бутча очень не хочется. Идея такая есть, но очень мне не нравится…

И открытие номер три: взамен двух волшебных наконечников у меня исчезли два пальца. Мизинец и безымянный с левой руки: свежих ран нет, есть две очень короткие культяшки. Мизинец отрезан почти под корень, от безымянного осталась половинка первой фаланги. Но, несмотря на зарубцевавшиеся культи, я уверена, что они исчезли только что, из-за последних событий.

«Ага! Значит, надо приложить их к культям, чтобы они стали как бы пальцами!» - рождаю я идею, чтобы тут же проснуться.